Адабият сыйлыгы Нобелдин мекенинде калды

Адабият боюнча Нобель сыйлыгы швед акыны Томас Транстремерге ыйгарылды.

Жарыяны 6-октябрда Стокгольмдо швед жазуучусу Петер Энглунд жасады.

“Адабият боюнча быйыл Нобел сыйлыгы Томас Транстремерге анын кыска, образдуу жазылган ырлары жашоого жаңы көз менен караганы үчүн берилет”, – деди Энглунд.

Негизи, Транстремер Нобелге татыктуу талапкерлердин тизмесинде мурдатан эле бар болчу. Андыктан бул жарыяны журналисттер дүркүрөгөн кол чабуулар менен кабыл алышты.

Калыстар тобу Транстремердин ырлар жыйнактарын “кыска, конкреттүү жана өтө курч метафоралардын топтому” деп мүнөздөгөн.

Швециянын азыркы адабиятында Т.Транстремердин оорду өзгөчө. Анын чыгармалары 50 ашуун тилге которулду. Өзү кесиби боюнча врач-психолог бул акын алгачкы китебин 23 жашында чыгарган.

Транстремер 80 жашта, 12 ырлар жана прозалар жыйнагынын автору. 1990-жылы катуу соккудан сүйлөй албай да калган болчу. Эми ага 1 млн. евролук байге быйыл 10-декабрда тапшырылмакчы.

Нобелдин адабият боюнча номинациясы адатта “алдын ала болжоп айтыш мүмкүн болбогон сыйлык” катары белгилүү.

Божомолчулар буга чейин быйылкы адабият боюнча сыйлыкты сириялык-ливандык акын Адонис же жапониялык жазуучу Харуки Мураками утуп калышы мүмкүн деп жатышкан.

Төрөкул Дооров, «Азаттык», 06.10.2011-ж.

 

Томас Транстрёмер жапондордун хайку жанрындагы изденүүлөрү менен да белгилүү. Хэльбюдагы жашы жете элек кылмышкерлер үчүн түрмөдөн жазган 9 хайкунун айрымдарын сунуштайбыз:

* * *
Футбол ойноп жатып
алдастап калышты:
топ ашып кетти дубалдан.

* * *
Алар чуулдашып
коркутушат убакытты,
батырак жылсын деп.

* * *
Кармалган качкын
чөнтөгүн аңтарат
козу карындарга толтура.

* * *
Иштин чуусу,
кароол мунаранын сөлөкөтү
токойду таңгалтат.

* * *
Тор эшик ачылып,
кирдик короого,
таптакыр башка мезгилге.

* * *
Түн ортосунда машина өттү,
абактагылардын түштөрүн
калчылдатып.

* * *
Сүт ичип,
бала уктап кетти,
таш эне – камеранын кучагында.

………………………………………………………………………………………………………

Томас Транстрёмердин орус тилине которулган айрым ырларын дагы сунуштайбыз.

ГОГОЛЬ
Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.
В лице – белизна. Листая
свои страницы, он слышит из чащ протяжный
вой ошибок, фантомный смешок потери.
И сердце лопается, как бумажный
обруч, когда в него прыгают эти звери.

Закат по стране продвигается, как лиса,
задевая хвостом траву и не бередя лица.
Небо гремит копытами, тень от брички
бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)
имения моего отца.

СПб упирается в меридиан
(ты видел башню недоупавшую?) вымиранья,
и во льду кварталов последний из горожан
фланирует, как пиранья.

А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех
расплылся над кромкой лесной. Трухлявы
столпы человечества. Как лоснится
Млечный Путь душ, как белый сверкает мех!
Так взойди в свою огненную колесницу
и вон из этой державы!
СОН БАЛАКИРЕВА
Черный рояль, глянцево-черный паук,
дрожит в паутине, сплетаемой тут же. Звук

в зал долетает из некой дали,
где камни не тяжелее росы. А в зале

Балакирев спит под музыку. И снится Милию
сон про царские дрожки. Миля за милею

по мостовой булыжной их тащат кони
в нечто черное, каркающее по-вороньи.

Он в них сидит и встречается взглядом
с собой же, бегущим с коляской рядом.

Он-то знает, что путь был долгим. Его часы
показывают годы, а не часы.

Там плуг лежал в поле, его разрыв,
и плуг был мертвою птицей. Там был залив

с кораблем, почти что затертым льдами,
темная палуба, люди толпятся там, и

дрожки буксуют, скользят ободья,
будто месят шелк, и корабль-то вроде

как военный. Написано: “Севастополь”.
Он поднимается на борт. Навстречу матрос, как тополь:

“Гибели ты избежишь, если сможешь сыграть на этом”, –
и показывает на инструмент, похожий по всем приметам

на трубу или фонограф, или же на запчасть
неизвестной машины. Есть, от чего запасть.

В столбняке от страха, он понимает: это
то, что ход обеспечивает у корвета.

Он оборачивается к матросу, который ближе
к нему, и умоляет того: “Смотри же,

перекрестись, как я, перекрестись, не стой!”
Матрос смотрит сквозь него, как слепой,

руки – раскинуты, голова – как спущенный шар.
Поза – прибитого к воздуху. Тут удар

барабана. Еще один. Аплодисменты! Сон
обрывается. Балакирев вознесен

тысячей крыльев, гремящих в набитом зале.
Он видит, как музыкант покидает рояль, и

врываются звуки с улицы, куда уже бросили дрожжи.
И дрожки во мраке тают секундой позже.
ВЕРМЕЕР
Крыши у мира нет. Есть – стена, сделай шаг –
и начинается шум, таверна
со смехом и руганью, бой часов и битье по зубам, свояк
с поехавшей крышей, пред коим дрожат безмерно.

Дикий взрыв и топот опоздавших спасателей. Корабли,
надутые ветром и важностью. Деньги, стремящиеся в основе
своей не к тем людям. Претензии, что легли
на претензии. Тюльпаны в поту от предчувствий соцветной крови.

С этого места, сквозь стену – прямехонько в мастерскую,
в мгновенье, живущее дальше само
собой. “Урок музыки” и (я рискую
ошибиться) “Женщина в голубом, читающая письмо” –
она на восьмом месяце, у нее два сердца, но вера
одна. Позади нее карта какой-то Terra

Incognita… Дыхание замирает… Неизвестная голубая
драпировка сливается с креслами. Золотые
гвозди врываются в комнату, застывая
в воздухе, как не забитые, а – влитые.

Уши заложены от глубины и высоты одновременно.
Это – давленье на стену с другой ее стороны.
Оно заставляет явленья парить. А стены
делают кисть устойчивей. Наличие же стены

рано иль поздно толкает на
прохождение сквозь… Это – нужно, хоть после – нужна аптека…
Мир – один, ну а стен… Стена
есть, по сути, часть человека,
ибо знает он или не знает, а это – ген
взрослых… Лишь для детей не существует стен.

Где кончаются стены, там
начинается небо. Как молитва стен пустоте.
И та
лицо обращает и шепчет нам:
“Я – открыта. Я – не пуста”.

Которгон Илья Кутик